Автограф...

Однажды мама прибежала с работы совсем уж рано и принялась лепить пельмени. Я не помню какой это был месяц,но уж точно не «новый год». Потом она мыла полы,укладывала фрукты в большую вазу , бегала звонить на проходную и посылала меня за сметаной в магазин. И вот вечером в наши комнаты вошел пожилой мужчина,весь седой и очень усталый. Мама помогла ему снять пиджак и предложила сесть в единственное кресло. Включила телевизор. Там показывали отрывки из фильма про Вьетнам. Его показывали не первый раз и мне он не нравился. По правде сказать,родители не разрешали мне смотреть ни этот фильм,ни этот канал. За кадром тихонько слышался русский текст,но строгий голос немецкого диктора настраивал все мысли на что-то ужасное... да и кадры из фильма были ужасные. Незнакомец сидел в кресле прикрыв глаза ладонью. Дверь в мою комнату предательски скрипнула. Он взглянул на меня , неожиданно широко улыбнулся и поманил к себе. Я страшно растерялась,но подошла. От волнения я уставилась на узор  его вязаного галстука. Но,вспомнив мамины «уроки вежливости» о том,что гостей надо «занимать» я присела на краешек стула напротив. Расправила на коленях юбку. Свежепосаженное на коленку чернильное пятно благополучно было прикрыто. И я почувствовала себя увереннее. « Я думаю,что этот фильм просто сенсация!»- качнув головой в сторону телевизора важно сказала я. Что такое сенсация я не знала,просто подслушала,как говорили о фильме взрослые. « И вообще Вы знаете кто автор фильма? И где Вьетнам? А еще один дядя,художник, посмотрел этот фильм и раааз,нарисовал голубя мира! Вот так! Очень просто!» Изобразила я что-то такое пальцем в воздухе. У гостя от удивления поползли брови вверх и он громко расхохотался. « Ты познакомилась с нашим гостем?» - спросила мама внося в комнату парадную супницу. В дверь робко заглянула соседка,Светлана Александровна, и смущенно отпрянула. Мама прикрыла дверь и стала угощать гостя. « Давайте-ка я Вам с бульончиком подам! Вам сразу станет легче!» - потчевала она подвигая к тарелке сметану и нарезанную зелень. Но гость видимо не любил пельмени. Он съел совсем немного. « Как можно так мало съесть пельменей,да еще со сметаной?!» - недоумевала я. «У нас еще достаточно времени до поезда,»- сказала мама. « Вы отдыхайте! А мы с дочкой не будем Вам мешать.» Она принесла подушку в свежей наволочке и легкий плед, собрала посуду со стола и мы вышли. Соседки на общей кухне окружили нас. « Ой,Люсь,везет тебе! Такая работа! Такие люди!» - сказала геолог Ведерникова,у которой вся комната была заставлена образцами камней и кристаллов. Элегантная Светлана Александровна протянула маме стопку книг для автографов. Слово « автограф» для меня было новое и незнакомо-важное. У нас и раньше бывали в гостях какие-то люди с маминой работы и оставляли цветы или конфеты. Но «автограф»... я стала ждать,чтобы узнать,что же это такое. Пришел со службы отец и заварил для гостя свой особенный чай. Они о чем-то негромко беседовали. Перед уходом мама принесла стопку книг и наш гость в каждой расписался. Когда я осталась одна,то сразу же открыла книгу,которую он надписал для нас. Там,под фотографией нашего гостя была простая надпись: «От всей души». Подпись: К. Симонов. Потом длинный хвостик уходящий вниз от последней буквы. Дата . И все. « И всё!» - разочарованно подумала я. « То же мне - «автограф»!!!»

Полька "Аннушка"

И отдали таки меня в балет. Трико у меня было черное,а тапки-чешки белые. Несколько раз в неделю я стояла позади всех в зеркальном классе и выворачивала ноги, не понимая, как из меня может получиться такая же красивая балерина,как статуэтка в Бабиной гостиной. Где-то впереди было видно Иркины бархатные чешки и кружева вокруг бублика волос на макушке. « В балет» мама причесывала ее « по балетному». Мои же коротенькие хвостики топорщились над ушами. После занятий наша учительша ,понизив голос, говорила мама : « Какая же Вы красивая женщина! И муж Ваш такой импозантный мужчина! Младшая у вас так хороша! И вот,такое несчастье...Но! Не тревожьтесь! Все исправим!» И мама облегченно вздыхала. И вот наступил день икс — показательный концерт. Я уже научилась делать дурацкие " ключики-замочки» ногами,лихо идти в паре по кругу и крутиться в нужном направлении. Но из всего концерта мне доверили выйти только в польке «Аннушка». Ирка была занята во всех «балетах» и ей шили костюмы и крахмалили юбки. Она очень боялась выступать. А я наигрывала польку-Аннушку на своем пианино и ничего не боялась. Всех зрителей я знала заранее — наши соседи,папины друзья,учителя школы и дядя Валя — баянист. Дядя Валя меня не любил. Однажды на конкурсе военной песни он так вошел в роль баяниста у «партизанского костра», что даже закурил на сцене по-настоящему и забывшись стряхнул пепел в котелок. И я громко сказала из зала: « Дядя Валя,там же кашу бойцам варят,а вы туда курите!!!» Зал покатился со смеху и первое место отдали другим. И вот мы под первые аккорды вылетаем на сцену. Высоко подпрыгивая проделали свои незамысловатые па и на последнем подскоке резинка в моих накрахмаленных панталонах лопнула. Стараясь не испортить номер я подхватила одной рукой юбки,а другой панталоны, и помчалась дальше по кругу. Но почему-то совершенно одна. Переместившись,пританцовывая с подскоком к кулисам,я увидела страшные глаза учительши-балетки и поняла : « Номер нужно спасать!» И помчалась по второму кругу вскачь. В зале раздались смешки. Дядя Валя элегантно тряхнул зализанной прядью на лысине и заиграл вступление еще раз. Зал грохнул от смеха. Во втором ряду я увидела каменное лицо мамы и поняла,что если не оттанцую как следует,то разозлю ее еще больше. На сцене я по прежнему оставалась одна. Девочки как-то быстро исчезли в кулисах. « Струсили,что-ли?»- досадливо подумала я и пошла на четвертый круг. Зал просто зашелся. Дядя Валя ловко извернулся с баяном,сдавил его в последнем аккорде и крепко ухватил меня за руку. « Поклон!» - прошипел он мне. Панталоны мои упали,показав залу трусы в крупную клубнику, потому что в другой руке были зажаты юбки. Зал рыдал от смеха. Я взглянула на дядю Валю. Длинная прядь сползла с лысины и он стал похож на Гитлера без усов. « Так вот почему так все смеются!» - подумала я и стала вырывать свою руку,чтобы он мог поправить свою прическу. « Занавесссс! За-навесс!» - скосоротившись сипел он в сторону кулис не отпуская мою руку. Зал визжал от восторга и я попыталась сделать поклон и книксен. От неожиданности дядя Валя чуть не выронил баян и не дожидаясь конца оваций поволок меня за кулисы. Наконец дали занавес. Но было поздно. Из списков балетной студии меня исключили навсегда.

Сила духа...

То, что мама была всегда строгой, собранной и организованной до мелочей я знала всегда. Она много работала ,идеально выглядела сама и вела хозяйство так, что многие предполагали наличие домработниц в доме. А то ,что она была еще и на редкость сильной женщиной я стала понимать лишь в последние недели ее жизни. Баба прислала нам всем трагические телеграммы о ее тяжелом состоянии, почему-то называя маму по имени. Видимо отправляла всем с одним текстом – и нам, детям, и чужим людям, и каким-то там родственникам. Готовился новый фарс в ее жизни, и она хотела хорошенько к нему подготовиться. Любила ли она свою дочь? Я до сих пор не смогла ответить для себя на этот вопрос. Да и мне ли судить о чувствах других.

В Брест я приехала рано утром, первым же поездом и сразу отправилась в больницу. Мне было страшно увидеть что-то связанное с близкой кончиной. Мама сидела на кровати у входа в четырехместную палату, в больничном байковом халатике. Сбоку было видно, как согнула ее болезнь, чуть посеребрила виски и высушила плоть. Странно, но выглядела она от этого моложе. Она выщипывала брови, посверкивая своим любимым пинцетиком. Губы были подкрашены, маникюр идеален. Увидев меня, она сразу распрямилась, неодобрительно глянула на мои промокшие туфли и протянула руки для объятия. От мамы пахло мамой – чуть французскими духами, чуть кофе и совсем уж немного больницей. На несколько дней позже прилетела Ируша . Лечащий врач вызывала нас по очереди на беседу.

« Сколько?» - спросила я. « Совсем немного, вот столько!»- сказала молоденькая докторша, показывая на снимке уцелевшие от рака верхушки легких, и разрыдалась. Мама была ее первой пациенткой с онкологией. « Я не могу заходить к ней в палату! Я не могу ей лгать!» В то время почему-то диагноз скрывали от пациентов. И маме упорно говорили о миллиардном туберкулезе. «Нам надо готовиться!»- сказала я сестре, и та начала орать на меня, не веря, что конец так близок. Уже все средства были использованы, и оставалось только ждать. Мама пока еще выглядела прекрасно . И глядя на нее мне тоже хотелось верить, что рентгеновский снимок перепутали. Начались больничные будни. И вскоре нам выделили отдельную палату, чтобы кто-то из нас мог с ней по очереди ночевать. Ей же было сказано, что она мешает своим кашлем спать остальным больным. Мы скрывали от нее реальность, как могли. Когда совсем уж было невозможно сдержать слезы, я убегала в умывальник – стирать тряпки с гнойной мокротой. Не было тогда ничего одноразового. А она, как мне, кажется, знала о своем диагнозе и оберегала нас от преждевременного потрясения. В игру включилась вся больница. Вместо лечащего врача, которая менялась в лице при виде мамы, на обход стал приходить жизнерадостный хирург из другого отделения. Медсестры делали комплименты ее ухоженности и терпению. Пациенты из других палат приносили гостинцы. Маме становилось все хуже. Во время приступов удушья ночью она требовала открыть окна и с хриплым криком вдыхала холодный осенний воздух. Эхо этого крика отчаянно билось об стены сонных корпусов. Больные из других отделений подходили ко мне и спрашивали: « Ну как? Борется? Не сдается?» Мы уговорили врачей не переводить ее в онкологическое отделение и продолжали с ней говорить о миллиардном туберкулезе. В этом же отделении лежал парень-даун с воспалением легких. Как все обделенные Природой люди, он был одарен Богом удивительным голосом. Он заходил в палаты и развлекал лежащих под капельницей больных своим чудным пением. Его карманы всегда были набиты конфетами, яблоками и печеньем. Старшая сестра строго следила за тем, чтобы он не переедал, но он так трогательно просил угощение, что никто не мог ему отказать. Увидев меня в первый раз в палате у мамы, он строго спросил, кто я такая. А узнав, сказал, что я такая же красивая, как лампочка. И показал пальцем вверх. Все, что ему нравилось, он сравнивал с электрической лампочкой. Мама таяла на глазах, но не теряла надежды. Она даже строила планы, считая, что пережив еще одну ночь, она так постепенно дотянет и до весны. Однажды она спохватилась, что даун больше ее не навещает во время процедур. « Вероятно, все же мне конец!»- обреченно вздохнула она. «Такие люди остро чувствуют близкую смерть и поэтому он меня избегает!» Она была права. Никакие уговоры и сладости не смогли убедить дурачка зайти в нашу палату. Он в ужасе цеплялся за медсестру и просил сделать ему укол прямо сейчас. Приближалось день рождения мамы и все знакомые и родственники поспешили повидаться с ней и поздравить в последний раз. Палата была завалена цветами. Мама быстро устала и была раздражена, но не хотела никому отказать во встрече. Да, она знала, что видит всех в последний раз. Или не знала? Когда ушел последний гость, она равнодушно оглядела подарки и ворох букетов: « Репетиция похорон закончена!» Ночью ей снова было плохо, баллончик почти не помогал, и окна снова были раскрыты настежь. Ночной дождь простужено хлюпал в водостоках и стучал по карнизам. Мне нужно было возвращаться в Европу, чтобы продлить визу. Опекунство на младшего брата было оформлено. В последнюю мою ночь с мамой я простудилась, открывая окно в одной легкой ночнушке. К утру поднялась температура и я прилегла, ожидая приезда сестры. Руки и ноги невыносимо крутило, и я вертелась на кровати не зная, как бы поудобнее устроиться. Мама уже несколько дней спала сидя, спустив ноги на пол, чтобы при новом приступе броситься к спасительному окну. Лежа она задыхалась. Потихоньку она встала и подошла ко мне. « Где болит?»- спросила она, приложив руку сначала ко лбу, как делала это в детстве. А потом стала энергично растирать мои руки. Я удивилась железной хватке ее рук, совсем уже тонких, с набухшими венами, испещренными точками капельниц. Растирая меня, она задыхалась, захлебывалась гнойной мокротой, покрывалась крупными каплями пота, но продолжала и продолжала. Мне было очень больно, но я терпела, чувствуя, что это почему-то для нее очень важно, вложить все свои силы в эти растирания. Наконец, укутав меня поплотнее одеялом, она сказала : « Ну вот, могу же я еще хоть что-то сделать для своих детей!» И волоча отекшие от постоянного сидения ноги, поплелась к своей кровати. Через несколько дней я пришла к ней проститься перед отъездом. Я уезжала совсем ненадолго. Она уже не могла ходить, но упросила нас помочь ей дойти до лифта. Ей так хотелось проводить меня. Она не разрешила ее поцеловать. Боялась заразить на самом деле или поддерживала нашу легенду о туберкулезе? Сказали обычные, преувеличенно бодрые фразы. Она еле стояла, вцепившись в медсестру. И створки лифта стали закрываться. Глядя в ее глаза я вдруг отчетливо поняла, что вижу ее в последний раз. И она это тоже знает. Хотелось вернуть лифт назад, но уже на первом этаже, осознав, что это ничего не изменит, я разрыдалась. Через две недели мы ее хоронили. Накануне я получила телеграмму, что ее нет, и почему-то ее там называли просто по имени. Телеграммы, вероятно, снова отправлялись пачками с одинаковым текстом и нам, детям, и чужим людям, и каким-то там родственникам.

Гитара...

Ежовский папа славился своей способностью испортить любой день рождение. Особенно подарком. И поэтому когда он женился еще раз и его подарки стали ограничиваться стандартным тортиком-медовиком ,мы вздохнули с облегчением. Папа погружался в пучины новой семьи и новых обязанностей и нас почти не вспоминал. Иногда он выныривал с беспокойным интересом к личности сына, звонил мне и истерично требовал дать отчет о его воспитании . « С ним что-то не так! Он какой-то не такой!» - восклицал он на отказ сына присоединиться к движению байкеров , заняться игрой в театре или, на худой конец, заняться тем видом спорта о котором отец мечтал в юности. Ежу было просто не до папиной блажи – он много занимался спортом, помогал дома, хорошо учился в колледже и оплачивал свою учебу сам, подрабатывая на каникулах. Надвигался очередной день рождения . Папа на тот момент переболел мотоциклами в прямом и переносном смысле и, лежа в гипсе, вещал сыну о том, как он мечтал играть на гитаре в юности, но не было денег, а теперь он сотоварищи может осуществить эту мечту. Сыну до слез было жаль папу в цыплячье-желтой больничной пижамке, он кивал головой, не перебивая, но призыв к музыке не задел его души. Через пару недель сын был приглашен на репетицию ВИА однокашников отца, и так как группа собиралась вечером, он остался у отца с ночевкой. Наученная горьким опытом предыдущих ночевок я встала на следующий день пораньше, чтобы по первому же звонку сына мчаться забирать его домой. После завтрака папа обычно выставлял сына за порог, не имея привычки поинтересоваться, есть ли у него деньги на проезд. В восемь утра машина моя была прогрета. Но звонка от сына не поступило. Мы с мужем стали выдвигать предположения одно забавнее другого, и пришли к выводу, что не стоит вмешиваться в их отношения. Но тем не менее к одиннадцати я не находила себе места. Еще минут 15 спустя , я с изумлением увидела машину Ежовского папы у ворот дома. Это было так непривычно, что я испугалась, не случилось ли чего с сыном, и бросилась на улицу. Муж занимался стройкой на улице и знаком дал мне понять ,что все нормально. И все же я высунулась из-за угла и увидела, что широкие и коренастые сын с папой, в машине, как две рыбы в тесном аквариуме разевают рты и размахивают руками. Ругаются, поняла я и не стала вмешиваться. Наконец-то хлопнула дверца и я ретировалась в сад, чтобы сын не знал, что я подглядывала. Но, объяснять что либо, не пришлось – на дорожке показался сын с электрогитарой в руках и целой кучей каких-то шнуров-коробок. Взглянув на его лицо, мы с мужем готовы были расхохотаться и чтобы удержаться, изо всех сил кусали губы. Маскировка не удалась, и круто развернувшись на дорожке, сын вынес все эти подарки за ворота. « Пап, приезжай, забери все это! Мне это не нужно и не интересно!»- услышали мы его голос. Мы оба бросились за ним и стали уговаривать принять подарок, не обижать отца и вообще может быть попробовать музицировать. На пыльной траве лежала новенькая ямаховская гитара, колонки и усилитель свалены нелепой горкой. Чуть дальше трепыхалась подбитой бабочкой нотная тетрадь. На дороге показалось облако пыли – машина отца приближалась на бешеной скорости. Мы с мужем поспешили уйти. Но вскоре истошные крики вынудили меня вернуться. « Кого ты воспитала!!!» - орал Ежовский папа, отбиваясь от слепней облепивших его машину. « Мне ничего для него не жаль! Он плюет мне в душу! Ты знаешь, сколько это все стоит! А ему видите ли это НЕ НАДО!НЕ ИНТЕРЕСНО! Да я в его возрасте МЕЧТАТЬ не мог! ИДИОТ!» Скандал разгорался в одностороннем порядке. Он орал, матерился, плевался, жестикулировал, бросался к машине и возвращался, хватал гитару и швырял ее обратно. Зрелище было необыкновенно комичным. Соседские заборы просто дрожали от любопытства. Муж тихо корчился от смеха, присев в фундаменте строящегося гаража. Сын стоял как вкопанный, скрестив руки на груди, и как бы со стороны, с любопытством взирал на ситуацию. Лицо Ежовского папы вдруг покраснело и, поперхнувшись, он замолк. Над деревней повисла мертвая тишина. Я вдруг увидела «нашего папу» как бы со стороны. Уже не молодого, с пивным брюшком, чуть косолапыми « колбасьими» ногами. Стриженая макушка блестела от пота. Мне вдруг стало так жаль его. И я начала утешать, успокаивать, заглядывать в глаза и поглаживать по плечу. Казалось еще пять минут, и я сама пообещаю играть по три часа в день. Невольные свидетели происходящего тихо кисли от смеха. Сын широко улыбался, наслаждаясь моим неуклюжим топтанием меж двух сторон .И вот шум машины наконец-то затих и пыль улеглась. Подошел муж. Втроем мы переглянулись и вдруг захохотали. Смеялись долго, я, например, до икоты. Соседи уже в наглую висели на своих заборах, сгорая от любопытства. Гитару и все остальное установили в гостевом домике. «Сын!» - сказала я. «Ты радуйся, что он не оплатил тебе курс обучения в музыкальной школе! А так можешь и не играть! Откуда он будет знать!» « Я не могу ему врать!» - упрямо сказал сын. Муж показал ему три аккорда и он уныло принялся тренькать, раздражая пчел соседа –пасечника. Уже через полчаса я поняла, что не вынесу этих экзерцисов, а через час к дому потянулись с жалобами соседи. « Ведь просил же, просил же доску, чтобы пресс качать!» - шипел сын, продолжая терзать гитару. Вечером на семейном совете решили гитару со всеми причиндалами продать, купить доску и разницу возвратить отцу. В доме воцарился мир и покой. Через два дня Ежовский папа явился снова и стал с пристрастием допрашивать меня о музыкальных успехах сына. Врать не было смысла. И я ждала повторения представления. НО он вздохнул с облегчением и вечером молча выгрузил у нашего дома спортивный снаряд и забрал гитару. « Он обиделся на тебя?» - удивилась я. « Не-а» - сказал сын, устанавливая тренажер в домике. «Он сказал, что хорошо, что я не начал заниматься. У них там, в группе, новенький и у него нет гитары.» При следующей встрече я спросила Ежовского папу, зачем он все это затеял. « Ну, должен же я был купить что-то стоящее ему на 18 лет! Ты ж не сообразишь и не позаботишься!» пару лет о днях рождения  он не вспоминал. И не звонил.А вчера, узнав от знакомых, что сын ушел в армию, он с негодованием кричал в трубку, о том, что только такая мать как я, могла прекрасно воспитанного и с любовью взращенного им сына «отдать» в армию. « Видишь ли, он всегда хотел пойти в армию, так же как и ты играть на гитаре. И не изменил мечте. Как и ты. Он твой сын.» « Как он там?»- вдруг тихо спросил он. « Очень скучает по тебе!» - с легким сердцем соврала я. « Извини…» Мы оба вздохнули, помолчали и одновременно положили трубки.