Сила духа...

То, что мама была всегда строгой, собранной и организованной до мелочей я знала всегда. Она много работала ,идеально выглядела сама и вела хозяйство так, что многие предполагали наличие домработниц в доме. А то ,что она была еще и на редкость сильной женщиной я стала понимать лишь в последние недели ее жизни. Баба прислала нам всем трагические телеграммы о ее тяжелом состоянии, почему-то называя маму по имени. Видимо отправляла всем с одним текстом – и нам, детям, и чужим людям, и каким-то там родственникам. Готовился новый фарс в ее жизни, и она хотела хорошенько к нему подготовиться. Любила ли она свою дочь? Я до сих пор не смогла ответить для себя на этот вопрос. Да и мне ли судить о чувствах других.

В Брест я приехала рано утром, первым же поездом и сразу отправилась в больницу. Мне было страшно увидеть что-то связанное с близкой кончиной. Мама сидела на кровати у входа в четырехместную палату, в больничном байковом халатике. Сбоку было видно, как согнула ее болезнь, чуть посеребрила виски и высушила плоть. Странно, но выглядела она от этого моложе. Она выщипывала брови, посверкивая своим любимым пинцетиком. Губы были подкрашены, маникюр идеален. Увидев меня, она сразу распрямилась, неодобрительно глянула на мои промокшие туфли и протянула руки для объятия. От мамы пахло мамой – чуть французскими духами, чуть кофе и совсем уж немного больницей. На несколько дней позже прилетела Ируша . Лечащий врач вызывала нас по очереди на беседу.

« Сколько?» - спросила я. « Совсем немного, вот столько!»- сказала молоденькая докторша, показывая на снимке уцелевшие от рака верхушки легких, и разрыдалась. Мама была ее первой пациенткой с онкологией. « Я не могу заходить к ней в палату! Я не могу ей лгать!» В то время почему-то диагноз скрывали от пациентов. И маме упорно говорили о миллиардном туберкулезе. «Нам надо готовиться!»- сказала я сестре, и та начала орать на меня, не веря, что конец так близок. Уже все средства были использованы, и оставалось только ждать. Мама пока еще выглядела прекрасно . И глядя на нее мне тоже хотелось верить, что рентгеновский снимок перепутали. Начались больничные будни. И вскоре нам выделили отдельную палату, чтобы кто-то из нас мог с ней по очереди ночевать. Ей же было сказано, что она мешает своим кашлем спать остальным больным. Мы скрывали от нее реальность, как могли. Когда совсем уж было невозможно сдержать слезы, я убегала в умывальник – стирать тряпки с гнойной мокротой. Не было тогда ничего одноразового. А она, как мне, кажется, знала о своем диагнозе и оберегала нас от преждевременного потрясения. В игру включилась вся больница. Вместо лечащего врача, которая менялась в лице при виде мамы, на обход стал приходить жизнерадостный хирург из другого отделения. Медсестры делали комплименты ее ухоженности и терпению. Пациенты из других палат приносили гостинцы. Маме становилось все хуже. Во время приступов удушья ночью она требовала открыть окна и с хриплым криком вдыхала холодный осенний воздух. Эхо этого крика отчаянно билось об стены сонных корпусов. Больные из других отделений подходили ко мне и спрашивали: « Ну как? Борется? Не сдается?» Мы уговорили врачей не переводить ее в онкологическое отделение и продолжали с ней говорить о миллиардном туберкулезе. В этом же отделении лежал парень-даун с воспалением легких. Как все обделенные Природой люди, он был одарен Богом удивительным голосом. Он заходил в палаты и развлекал лежащих под капельницей больных своим чудным пением. Его карманы всегда были набиты конфетами, яблоками и печеньем. Старшая сестра строго следила за тем, чтобы он не переедал, но он так трогательно просил угощение, что никто не мог ему отказать. Увидев меня в первый раз в палате у мамы, он строго спросил, кто я такая. А узнав, сказал, что я такая же красивая, как лампочка. И показал пальцем вверх. Все, что ему нравилось, он сравнивал с электрической лампочкой. Мама таяла на глазах, но не теряла надежды. Она даже строила планы, считая, что пережив еще одну ночь, она так постепенно дотянет и до весны. Однажды она спохватилась, что даун больше ее не навещает во время процедур. « Вероятно, все же мне конец!»- обреченно вздохнула она. «Такие люди остро чувствуют близкую смерть и поэтому он меня избегает!» Она была права. Никакие уговоры и сладости не смогли убедить дурачка зайти в нашу палату. Он в ужасе цеплялся за медсестру и просил сделать ему укол прямо сейчас. Приближалось день рождения мамы и все знакомые и родственники поспешили повидаться с ней и поздравить в последний раз. Палата была завалена цветами. Мама быстро устала и была раздражена, но не хотела никому отказать во встрече. Да, она знала, что видит всех в последний раз. Или не знала? Когда ушел последний гость, она равнодушно оглядела подарки и ворох букетов: « Репетиция похорон закончена!» Ночью ей снова было плохо, баллончик почти не помогал, и окна снова были раскрыты настежь. Ночной дождь простужено хлюпал в водостоках и стучал по карнизам. Мне нужно было возвращаться в Европу, чтобы продлить визу. Опекунство на младшего брата было оформлено. В последнюю мою ночь с мамой я простудилась, открывая окно в одной легкой ночнушке. К утру поднялась температура и я прилегла, ожидая приезда сестры. Руки и ноги невыносимо крутило, и я вертелась на кровати не зная, как бы поудобнее устроиться. Мама уже несколько дней спала сидя, спустив ноги на пол, чтобы при новом приступе броситься к спасительному окну. Лежа она задыхалась. Потихоньку она встала и подошла ко мне. « Где болит?»- спросила она, приложив руку сначала ко лбу, как делала это в детстве. А потом стала энергично растирать мои руки. Я удивилась железной хватке ее рук, совсем уже тонких, с набухшими венами, испещренными точками капельниц. Растирая меня, она задыхалась, захлебывалась гнойной мокротой, покрывалась крупными каплями пота, но продолжала и продолжала. Мне было очень больно, но я терпела, чувствуя, что это почему-то для нее очень важно, вложить все свои силы в эти растирания. Наконец, укутав меня поплотнее одеялом, она сказала : « Ну вот, могу же я еще хоть что-то сделать для своих детей!» И волоча отекшие от постоянного сидения ноги, поплелась к своей кровати. Через несколько дней я пришла к ней проститься перед отъездом. Я уезжала совсем ненадолго. Она уже не могла ходить, но упросила нас помочь ей дойти до лифта. Ей так хотелось проводить меня. Она не разрешила ее поцеловать. Боялась заразить на самом деле или поддерживала нашу легенду о туберкулезе? Сказали обычные, преувеличенно бодрые фразы. Она еле стояла, вцепившись в медсестру. И створки лифта стали закрываться. Глядя в ее глаза я вдруг отчетливо поняла, что вижу ее в последний раз. И она это тоже знает. Хотелось вернуть лифт назад, но уже на первом этаже, осознав, что это ничего не изменит, я разрыдалась. Через две недели мы ее хоронили. Накануне я получила телеграмму, что ее нет, и почему-то ее там называли просто по имени. Телеграммы, вероятно, снова отправлялись пачками с одинаковым текстом и нам, детям, и чужим людям, и каким-то там родственникам.